Стены туннеля озарились снова, и Сэм различил маленький черный силуэт Фродо, неподвижно стоявшего на краю Трещины. Казалось, Фродо обратился в камень.

– Хозяин! – крикнул Сэм.

Фродо шевельнулся – и вдруг заговорил небывало чистым, ясным и уверенным голосом, какого Сэм никогда у него не слышал. Слова Фродо перекрыли бормочущий гул Горы и зазвенели, эхом отражаясь от стен и свода.

– Итак, я здесь, – проговорил он. – Но я передумал, и я не сделаю того, ради чего шел сюда. Я поступлю иначе. Кольцо принадлежит мне! – С этими словами он надел Кольцо на палец и пропал из виду.

Сэм раскрыл рот, но так и не крикнул, ибо в этот миг случилось сразу несколько событий [609] .

Кто–то с бешеной яростью прыгнул ему на спину, и Сэм, потеряв равновесие, упал на бок, больно стукнувшись при этом о каменный пол, а над ним промчалась темная тень. От удара Сэм на мгновение ослеп и не сразу смог пошевелиться.

Пока он пытался встать, происходило следующее. Когда Фродо надел на палец Кольцо и объявил себя его владельцем – не где–нибудь, а в Саммат Науре, в самом сердце Черного царства! – власть Саурона, восседающего на Барад–дурском троне, пошатнулась и Черная Башня сотряслась от основания до железной короны на высоком шпиле, гордой и страшной. Черный Властелин узнал наконец, кто был его главным врагом все это время, и Взгляд Багрового Ока, пронизывая тень и мрак, устремился к двери, пробитой когда–то Сауроном в склоне Огненной Горы. Словно в свете ослепительной вспышки, открылась Черному Властелину вся глубина и непоправимость совершенной ошибки. Только теперь постиг он замыслы своих врагов. Всесожигающим пламенем взметнулась к небесам его ярость, но черные, дымные клубы страха окутывали пламя и душили его в самом зачатке, ибо Саурон знал, какая над ним нависла опасность, и знал, что судьба его висит теперь на волоске.

Разум его в один миг отряс все прежние планы, позабыл все хитросплетения страха и коварства. Мордор содрогнулся, рабы его затрепетали, а полководцы черных армий лишились опоры и остались без поддержки, так как могучая воля, направлявшая их в бой, дрогнула, и они в отчаянии побежали с поля брани, ибо повелитель забыл о них. Взгляд Саурона оставил свои войска на произвол судьбы и обратился к вершине Ородруина. Услышав призыв своего Властителя, Назгулы–Кольцепризраки с раздирающим воплем закружились в небе и, поднимая крыльями бурю, в последнем исступленном порыве быстрее ветра устремились на юг – к Огненной Горе.

Сэм встал. Он был оглушен, глаза заливала кровь. Шагнув наудачу вперед, он вгляделся в полумрак – и взгляду его предстало зрелище дикое и ужасное. На краю пропасти раскачивался Голлум и, как одержимый, боролся с кем–то невидимым. Иногда он оказывался так близко от края, что чудом не срывался вниз, иногда откидывался назад, бросался наземь, снова вставал, снова падал – и не переставая шипел, хотя слов разобрать было невозможно.

Гневный огонь, дремавший в глубинах горы, пробудился ото сна: алые языки пламени показались над краем трещины, по стенам заметались яркие сполохи, и пещера наполнилась невыносимым жаром. Внезапно Голлум рывком поднес ко рту длинные руки; его белые клыки сверкнули – и сомкнулись. Фродо вскрикнул от боли и возник снова; он стоял на коленях, на самом краю пропасти. Рядом, как безумный, отплясывал Голлум, высоко подняв Кольцо с кровоточащим пальцем в нем [610] . Кольцо сияло и пылало, словно и впрямь сделано было не из золота, а из живого огня.

– Сокровище! Сокровище! Сокровище! – кричал Голлум. – О, мое ненаглядное Сокровище! Мое, мое!

Не отрывая жадных глаз от добычи, он шагнул чуть дальше, чем следовало, оступился, покачался с мгновение на краю – и с воплем полетел в пропасть [611] . Из глубины еще раз донесся рыдающий стон – «Со–кро–вище!» – и все кончилось.

Раздался рев и глухой гул. Свод лизнули вырвавшиеся из расселины языки пламени. Рев и гул перешли в оглушительный грохот. Гора задрожала. Сэм кинулся к Фродо, подхватил его на руки и подбежал к двери. Но здесь, на темном пороге Саммат Наура, над равнинами Мордора, его охватили такое изумление и ужас, что он застыл как вкопанный, забыв про все остальное.

На мгновение глазам его предстал гигантский смерч, захвативший в себя высокие, как горы, башни и укрепления, рассыпанные по склонам исполинского скального трона, вознесшегося над немыслимыми безднами. Сэм увидел тюремные стены, дворы, безглазые узилища, подобные отвесным утесам, и широко распахнутые ворота из стали и адаманта. В следующее мгновение все сгинуло. Башни рухнули, горы осели в пропасть, стены рассыпались в прах и растаяли. В небо исполинскими клубами повалил дым, смешанный с паром, постепенно уподобляясь огромной волне с пенящимся гребнем, готовой поглотить весь мир. Волна изогнулась – и, бурля, обрушилась вниз. На много лиг вокруг прокатился гул, переросший в оглушительный треск и грохот; земля заходила ходуном и пошла трещинами. Ородруин зашатался. Вершина, расколовшись надвое, извергла пламя. В небе гремел гром и сверкали молнии, из туч хлестали струи черного ливня. С пронзительным криком, перекрывшим все остальные звуки, в сердце бури, словно горящие камни, ринулись Назгулы, рассекая крыльями тучи; в следующий миг, захваченные огненным вихрем, они обуглились, рассеялись в прах и сгинули.

– Ну что ж, вот и конец, Сэм Гэмги [612] , – сказал чей–то голос.

Рядом с Сэмом стоял Фродо – бледный, изможденный, но прежний. Он снова стал самим собой. Лицо его было спокойно. Напряжение воли, безумие, страх – все изгладилось бесследно. Бремя было снято с него. К Сэму вернулся его любимый, ненаглядный хозяин, каким он был в далекие дни прошлого, в милом Заселье.

– Хозяин! – воскликнул Сэм, падая на колени.

Вокруг все рушилось, а он чувствовал только переполнявшую его до краев радость, Великую, Истинную Радость. Страшной ноши больше нет, Фродо спасен, жив и снова свободен!

– Бедная, бедная ваша рука! – ахнул он, взглянув на руку Фродо. – А мне даже перевязать ее нечем и боль нечем унять! Уж лучше бы он отгрыз палец мне – даже не палец, пусть руку, хоть всю целиком, не жалко! Только теперь он сгинул навеки, и мы больше с ним никогда не встретимся…

– Никогда, – подтвердил Фродо. – Помнишь, что говорил нам Гэндальф? «Он свою роль еще сыграет…» Если бы не Голлум, я ни за что не бросил бы Кольцо в Трещину, Сэм. Можешь представить, что получилось бы? Все наши труды пошли бы насмарку… Давай же простим ему! Дело наше завершено, и все позади. Хорошо, что мы вместе! Именно теперь, Сэм. В час, когда всему настает конец.

Глава четвертая.

КОРМАЛЛЕНСКОЕ ПОЛЕ [613]

Вокруг холмов бесновались мордорские полчища. Армия Королей Запада погружалась в сомкнувшееся вокруг море врагов, как тонущий корабль. Тускло–красный диск солнца неподвижно висел в вышине, и от крыльев Назгулов на землю пала черная тень смерти. Арагорн, безмолвный и суровый, застыл под своим знаменем; казалось, он погружен в мысли о давно минувшем и далеком, но глаза его сверкали, как звезды, сияние которых тем ярче, чем непроглядней ночь. На вершине холма стоял Гэндальф – облаченный в белое и бесстрастный. Тень не коснулась его. Волны атак разбивались об осажденные холмы, как волны прилива, и все громче ревели и кричали наступающие враги.

Вдруг Гэндальф шевельнулся, будто глазам его предстало какое–то внезапное видение. Он повернулся к северу, к бледной и чистой полосе неба над горизонтом, и, подняв обе руки, громко крикнул, перекрывая шум битвы:

– Орлы! Орлы летят! [614]

Крик его подхватило множество голосов:

– Орлы летят! Орлы!

вернуться

609

В письме к Э.Элгар (сентябрь 1963 г.) Толкин рассматривает варианты того, что могло бы случиться после, обернись дело несколько иначе. «Назвав Кольцо своим, Фродо увидел бы все зло Саурона, – пишет он, – и внезапно осознал бы, что не может воспользоваться Кольцом – у него просто недостало бы на это сил… Он мог бы сохранить Кольцо и уязвить Саурона только одним способом – уничтожить себя вместе с Кольцом… В любом другом случае он, конечно, проиграл бы. Интересная проблема возникает, если задаться вопросом – как бы стал действовать Саурон, как сопротивлялся бы его соперник?» (П, с.326.)

Дальше Толкин предполагает, что посланные Сауроном на Огненную Гору Назгулы не признали бы Фродо за истинного Властелина Кольца. В то же время они не могли ослушаться его и не могли напасть на него. Им бы пришлось притворно поклониться ему ради исполнения главной задачи – поскорее увести или унести Фродо от Трещин Судьбы. А если бы это им удалось, все остальное было бы уже несложно. Но поначалу Призраки обратились бы к Фродо как к «Властелину». Если бы он отказался лететь с ними, чтобы «обозреть свои новые владения», Саурон сам явился бы на Гору. Тогда конец Фродо был бы ужасен, так как Саурон – создатель Кольца – своего детища не боялся. Возможно, только Гэндальф, заручившись Кольцом, смог бы противостоять Саурону, и в случае победы Гэндальфа Саурон покинул бы свое тело, но все, что он сделал с помощью Кольца, осталось бы без изменений.

В письме к Дж. Берну (26 июня 1956 г., П, с.251) Толкин пишет: «Я думаю… что для Фродо было не только совершенно невозможно по coбcтвенной воле расстаться с Кольцом, особенно в тот момент, когда оно обрело наибольшую силу, но что неудача эта была предрешена давно. Честь и хвалу Фродо снискал только потому, что принял Кольцо добровольно и сделал все, что было в его силах, телесных и духовных… На первый взгляд, строки из Первого Послания к Коринфянам (10: 12–13) («Посему, кто думает, что он стоит, берегись, чтобы не упасть. Вас постигло искушение не иное, как человеческое, и верен Бог, Который не попустит вам быть искушаемыми сверх сил, но при искушении даст и облегчение, так чтобы вы могли перенести». – М.К. и В.К.) не совсем подходят к этому случаю; однако все изменится, если под «претерпеванием искушения» понимать сопротивление искушению до тех пор, пока искушаемый остается свободен, пока он хозяин собственной воли. Здесь мне скорее припоминается таинственное последнее прошение Молитвы Господней («Отче наш». – М.К. и В.К.): «не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого» (в английском переводе последняя часть этой фразы звучит несколько иначе – примерно как «избавь нас от зла (злого)». – М.К. и В.К.). Избавить от того, что не может произойти, нельзя – такое прошение было бы лишено смысла. Человек может оказаться в таком положении, справиться с которым будет выше его сил. В этом случае (мне кажется) спасение будет зависеть от вещей, по видимости никак не связанных с происходящим, а именно – от святости (в том числе смирения и милосердности) жертвы. Я вовсе не устраиваю «искусственного» спасения: оно вытекает из логики повествования. (Голлуму был дан шанс раскаяться, ответить на великодушие любовью; все висело на волоске – и сорвалось.) Мы видим людей, выходящих из тюрьмы сломленными или душевнобольными, видим, как восхваляют они свои мучения, и редко приходится наблюдать, чтобы к ним снизошло немедленное избавление. Но по крайней мере, мы можем судить их по тому, с чем они вошли в Саммат Наур, какими были их намерения, и не требовать от них немыслимых подвигов воли, о которых расписывают в историях, где не обращается никакого внимания на нравственное и духовное правдоподобие.

Фродо «пал». Возможно, с гибелью Кольца многое в памяти Фродо стерлось. Но надо смотреть в лицо реальности: в этом мире существа из плоти и крови не могут сопротивляться Злу до конца, какими бы «хорошими» они ни были сами по себе… ибо Тот, Кто пишет нашу историю, к нашему роду не принадлежит».

В письме к Э.Роналд от 27 июля 1956 г. (П, с.252) Толкин разъясняет последнюю фразу следующим образом: «…под Автором Истории… я разумею отнюдь не себя: это «Тот, Кто присутствует всегда и во всем и ни разу не назван» (по словам одного критика, сказанным им о «Властелине Колец»)».

В письме к М.Стрэйту (февраль 1956 г., П, с.233–234) Толкин пишет: «Поход Фродо как часть плана по спасению мира с самого начала обречен был на провал: плачевный конец сужден был также истории смиренного превращения Фродо из обычного хоббита в «благородного героя», истории его превращения в святого. Поскольку мы имеем в виду только Фродо и больше никого, постольку его миссия была обречена на неудачу и с треском провалилась. Фродо «отрекся» – кстати, как–то раз я получил свирепое письмо, автор которого взывал к справедливости и требовал казнить Фродо как предателя, а не воздавать ему почести. Поверьте, что до этого письма я и сам не задумывался, сколь «типичной» может показаться подобная ситуация. Но она сама собой проистекает из сюжета, который я набросал в общих чертах еще в 1936 году. Я не мог предвидеть, что не успею еще я закончить книгу, как мы вступим в темную эпоху, которая по технике пыточного дела и по искусству разрушения личности вполне сможет потягаться с Мордором и Кольцом и на практике столкнет нас с проблемой превращения добрых и честных людей в предателей.

И все же «спасение» мира и «спасение» самого Фродо достигаются благодаря выказанным им прежде жалости и способности прощать старые обиды. В любой момент на всем протяжении Похода благоразумный наблюдатель мог бы предупредить Фродо, что Голлум способен предать его в любой момент и, скорее всего, в придачу еще и ограбит. То, что Фродо, несмотря ни на что, все–таки «пожалел» Голлума и запретил Сэму его убивать, было или чистым безумием, или результатом мистической веры в то, что жалость и великодушие, даже если в этом временном мире они оборачиваются бедой, несут в конечном счете ценность в себе самих. Голлум действительно ограбил Фродо, да к тому же еще и ранил, – но, по «благодати», последнее предательство стало последним звеном в длинной цепи и превратило последнее злодеяние Голлума против Фродо в услугу, да еще такую, какой больше никто на свете не смог бы Фродо оказать. С помощью ситуации, которую создал Фродо, «отпустив грехи своему должнику», Фродо спасся сам и скинул с плеч свое бремя. Высшие почести воздали ему вполне справедливо; кстати, само собой разумеется, что ни он, ни Сэм не стали бы скрывать, как все произошло на самом деле».

вернуться

610

Шиппи (с.110) пишет: «Фродо спасается от совершенного им греха только тем, что прежде он несколько раз простил и пощадил Голлума; однако он все же несет что–то вроде наказания, когда теряет в итоге палец. «Если око твое соблазняет тебя, вырви его…»» (имеются в виду слова Христа из Нагорной Проповеди: «Если правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя: ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. И если правая рука твоя соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя: ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну» (Мф.5: 29–30). – М.К. и В.К.).

вернуться

611

Это ключевое место трактуется исследователями неоднозначно и представляет собой широкое поле для дискуссии и размышления. Сам Толкин пишет о гибели Голлума следующее (январь – февраль 1956 г., М.Стрэйту, П, с.238): «Я бы не стал тратить сил на догадки о том, какой окончательный приговор будет вынесен Голлуму. Это значило бы вторгнуться в «Goddess privitee» («частное дело Бога»), как сказали бы в средние века. Голлум заслуживал жалости, но кончил он сознательным и упорным деланием зла; то, что это зло породило в конечном итоге добро, никак не оправдывает Голлума. Его удивительные отвага и терпение – такие же как у Фродо, если не больше, только направленные на достижение злой цели, – впечатляют, но чести ему не делают. Боюсь, что, вне зависимости от наших верований, необходимо признать, что существуют отдельные люди, которые, раз поддавшись искушению, отвергают все предоставленные им шансы совершить благородный поступок и спастись, почему и представляются нам «погибшими». Их «погибшесть» не подлежит оценке в контексте всего макрокосма (где вполне может в итоге обернуться благом). Но все мы находимся «в одной лодке» и не можем присваивать себе прерогатив Судии. Власть Кольца оказалась для низкой души Смеагола чересчур могущественной. Но ему не пришлось бы испытать ее на себе, не будь он мелким воришкой уже тогда, когда Кольцо попало к нему в руки. Но почему оно непременно должно было попасть к нему в руки? Почему мы вообще непременно должны встречать на своем пути подобные опасности? Если бы мы представили себе, каким стал бы Голлум, побори он искушение, это могло бы в некоторой степени послужить нам ответом на вопрос. История была бы тогда совсем иной!»

Однако некоторые исследователи высказывают предположение, что последний поступок Голлума можно истолковать по–другому. В конце концов, говорят они, Голлум не мог знать цели Фродо – уничтожить Кольцо. Куда естественнее для Голлума было предвидеть, как поступит Фродо в Саммат Науре на самом деле, и заподозрить, что Фродо сам хочет стать Властелином Кольца; это должно было внести неминуемую раздвоенность в отношения Голлума и хоббитов. Услышав заявление Фродо, Голлум вполне мог догадаться, что новый Властелин Кольца долго не продержится; не исключено, что Голлум бросился в схватку с Фродо, имея только одну цель – спасти Сокровище от Саурона и погибнуть вместе со своим Сокровищем (см. прим. к гл.8 ч.4 кн.2, …даже Голлум покажется кому–нибудь хорошим).

По мнению Толкина, события могли бы развиваться иначе. В письме к Э.Элгар (сентябрь 1963 г., П, с.330) он отмечает, что конфликт в поворотном эпизоде, где говорится о раскаянии Голлума и грубости Сэма, сорвавшей это раскаяние (гл.8 ч.4 кн.2), мог бы разрешиться совсем иначе. Тогда весь путь в Мордор был бы другим, а главная роль в нем, по–видимому, досталась бы Голлуму, в душе которого шла бы напряженная борьба между любовью к Фродо и тягой к Кольцу. По–видимому, любовь все равно не смогла бы пересилить и Голлум «странным и жалким способом» попытался бы угодить сразу всем – и Фродо, и Кольцу. Незадолго до конца он, по–видимому, все же решился бы украсть у Фродо Кольцо или отнять силой. Но, удовлетворив свою страсть, он вспомнил бы про любовь к Фродо и, возможно, «принес бы себя в жертву ради Фродо и добровольно бросился в огненную бездну». «Следствием его частичного возрождения через любовь, – пишет Толкин, – было бы некоторое прояснение у него в голове, которое наступило бы, когда он объявил бы Кольцо своим. Он понял бы весь размах Сауроновой злобы и внезапно осознал бы, что воспользоваться Кольцом не может, что у него недостаточно для этого сил и что он не может тягаться с Сауроном; тогда оставался бы единственный способ сохранить Кольцо у себя и досадить Саурону – уничтожить себя вместе с Сокровищем. Внезапное озарение вполне могло бы помочь Голлуму осознать, что такой шаг был бы вместе с тем и лучшей службой, какую он мог бы сослужить своему хозяину».

Об отношении христианской традиции к возможности вечной погибели и вечного спасения закоренелого грешника см. также СиУ, с.209: «В блеске безмерной Любви Божественной, как туман в лучах всепобедного солнца, рассеивается идея возмездия и твари, и всему тварному… но сознание не может допустить, чтобы могло быть спасение без ответной любви к Богу… В пределах рассудка нет и не может быть разрешения этой антиномии».

вернуться

612

Кольца уже нет, однако не все причиненное им зло рассыпается в прах так же мгновенно, как укрепления Барад–дура, Семена уныния в душе Фродо, посеянные Врагом на Мертвых Болотах (см. прим. к гл.2 ч.4 кн.2, …они появились, когда зажгли свечи), проросли уже так глубоко, что смогли изменить его взгляд на мир в целом. Фродо говорит не просто о своей судьбе и судьбе Сэма – он делает философское обобщение, когда утверждает, что мир устроен именно так, а не иначе. Конец всему – и прекрасному, и безобразному – один: гибель и бесславие. На чудо надеяться не приходится. С одной стороны, к такому выводу может привести вся история Средьземелья – достаточно вспомнить слова Галадриэли в гл.7 ч.2 кн.1 о бесконечных битвах эльфов со злом, битвах, которые из века в век кончались поражением, и гибели героев, об исчезновении прекрасных эльфийских государств. Однако в Средьземелье унынию ясно противопоставлена надежда (Эарендил, история Берена и Лутиэн и т.д.). Уныние вполне может овладеть странником на земных путях, так как он не видит великого узора, в который вплетена его судьба (см. прим. к гл.2 ч.3 кн.2, …с тех пор, как мы прошли Аргонат…). Фродо не знает о приближающемся спасении и не видит парадоксальности своих слов в контексте именно этой минуты – ведь к ним уже летят орлы, а значит, мир действительно «так уж устроен», что в нем есть место чуду и надежде. Фродо говорит о всем мире – и оказывается не прав уже в отношении своей собственной судьбы. Неверие оказывается результатом ограниченного мировосприятия; однако в контексте христианской веры ни один печальный конец не является по–настоящему печальным, потому что он не является настоящим «концом». К гибнущему человеку (или хоббиту!) даже в тот момент, когда им завладевает окончательное отчаяние, всегда «летят орлы» Пришествия Христова и «Вселенского Счастливого Конца» (см. о счастливом конце в христианской перспективе в прим. к этой части, гл.4, Орлы летят!). Язычник, исповедующий «северную теорию мужества» (см. прим. к гл.2 ч.2 кн.1, В чем истинная мудрость? и гл.10 ч.5 кн.3, …словно в конце дня или при конце мира) и приученный к мысли о неизбежной победе хаоса, не знает о грядущей победе Единого Бога над хаосом и порождениями тьмы. «Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?» – вопрошает св. Иоанн Златоуст в своем Пасхальном Слове. В контексте Спасения, Искупления, Воскресения никакое уныние и никакая печаль не способны удержать за собой того смысла, который был в них раньше. Уныние в христианстве превращается в атрибут врагов Христа, избравших погибель, – тех, кому ненавистен Счастливый Конец: это солдаты сил Хаоса и Тьмы – Черные Всадники; именно поэтому в их крике звучит такое всепоглощающее уныние и тоска. В пределах же земной истории уныние может быть не только следствием вражды на Бога, но и следствием неверия, невежества или наваждения и опирается на неистинную картину мира.

вернуться

613

Кормаллен. Синд. «золотое кольцо».

вернуться

614

Орлы на сей раз не могут изменить исхода битвы, как изменили его в «Хоббите» (см. гл.17), но их появление символизирует внезапный поворот событий к лучшему. Счастливый Конец, по Толкину, – суть и предназначение всякой волшебной сказки. В эссе «О волшебных сказках» («On Fairy–Tales»), опубликованном в 1947 г., Толкин утверждает, что радость и утешение, которые приносит сказка, гораздо важнее «иллюзорного утоления извечных желаний человечества», в чем видят смысл сказок некоторые ученые. Эти радость и утешение заключены в Счастливом Конце. Чтобы обозначить Счастливый Конец терминологически, Толкин изобретает слово «эвкатастрофа» (eucatastrophe), в противоположность «дискатастрофе» – плохому концу (catastrophe по–английски означает и «катастрофа», и «развязка»). В переводе Н.Прохоровой (в кн. «Дерево и лист», М., 1991 г.) употреблен термин «счастливая развязка». Эв- – греческая приставка, имеющая положительный смысл, дис- – приставка с отрицательным смыслом. Счастливый Конец всегда является в волшебной сказке неожиданным и чудесным даром, который, однако, не отвергает возможности исхода печального: если бы печальный исход был изначально невозможен, радость была бы не такой острой. Счастливый Конец, по мнению Толкина, отвергает не возможность «дискатастрофы» как таковой, но обязательность окончательного всеобщего поражения, что прямо противоположно «духу Рагнарёка (см. прим. к гл.10 ч.5 кн.3, …словно в конце дня или при конце мира), и эта уверенность волшебной сказки является поистине «благой вестью» (Evangelium), мимолетным проблеском Радости – Радости, которая царствует за пределами этого мира, радости острой, как печаль» (ЧиК, с.153). Эта радость «вонзается в сердцевину всех сказочных хитросплетений, разрывает их – и через образовавшийся разрыв проникает луч света» (там же). Хорошая волшебная сказка дает избавление от узкого, искаженного взгляда на смысл реальности, но удается ей это только потому, что через Счастливый Конец сказка каждый раз соприкасается с «величайшей из всех волшебных сказок» – Евангелием. Это не значит, что Толкин не верит в реальность Евангелия и считает его «сказкой». Дело в том, что Евангелие имеет все структурные черты сказки, мифа или великого романа, говорит Толкин, но при этом является реальной частью человеческой истории – то, о чем в нем говорится, действительно было. Это история о том, как Величайший из всех сказочников – Бог – Сам нисходит в созданную Им сказку, в которой живем и действуем мы все, и становится ее участником. Это вхождение Автора в собственную сказку означает, что у нее есть Счастливый Конец, и Этот Конец – Рождество. Воскресение же – Счастливый Конец Воплощения, Сказки с участием Сказочника. Таким образом, утверждает Толкин, в «счастливом конце» сказки заключена благая весть о Вселенском Счастливом Конце, вечная истина о судьбе этого мира. В письме к Э.Роналд от 15 декабря 1956 г. Толкин пишет: «Как христианин и римский католик, я не ожидаю от истории человечества, чтобы она была чем–либо, кроме сплошной длинной цепи поражений, – и все же в ней есть примеры, которые можно назвать проблесками конечной победы. В легендах они выражены более отчетливо и больше трогают сердце» (см. также прим. к гл.7 ч.2 кн.1, …вот уже долгие века ведем борьбу…). В письме к сыну Кристоферу от 7–8 ноября 1944 г. (П, с.99–100) Толкин пишет: «…В воскресенье… мы попали на одну из лучших (и самых длинных) проповедей о.С. Он дал замечательное толкование на евангельское чтение (исцеление кровоточивой и дочери Иаира) <<Евангелие от Марка, гл.5.>> и весьма кстати оживил свою проповедь, сравнив трех евангелистов. П. <<Речь идет о дочери Толкина Присцилле.>> показалось особенно забавным одно его замечание насчет св. Луки: св. Луке, как врачу, не очень–то нравилось, что от врачей женщине стало только хуже, и он предпочел обойти это молчанием. Ну а затем о.С. добавил ко всему этому живое описание современных нам чудес. Подобный же случай произошел с женщиной, которая болела чем–то похожим… попав в Лурд <<Лурд – город во Франции, где в XIX в. девочке Бернадетте явилась Дева Мария. К лурдскому источнику святой воды верующие приходят за исцелением.>>, она внезапно исцелилась, и опухоль исчезла бесследно… А трогательная история о маленьком мальчике? У него был туберкулезный перитонит, и он не исцелился. Опечаленные родители сели с ним в поезд; а мальчик почти умирал, и при нем неотлучно дежурили две сиделки. Когда поезд поехал, в окне на мгновение показался чудесный грот. И тут мальчик вдруг сел и заявил: «Я хочу пойти поговорить с девочкой». А в поезде с ним ехала маленькая девочка, исцелившаяся. И он встал и пошел к ней; они немного поиграли, потом он вернулся и потребовал есть. Ему дали торт, две чашки шоколада и несколько гигантских бутербродов с консервированным мясом, и он все это съел! (Случай этот произошел в 1927 г.) Так Господь наш приказал дать есть дочери Иаира. Просто и по существу!.. Все чудеса таковы. Они вмешиваются в обыденную жизнь, но она – настоящая, а настоящая жизнь нуждается в пище и всем таком прочем… История с мальчиком (а это, разумеется, засвидетельствованный, авторитетнейший факт) с ее поначалу печальным концом, который нежданно–негаданно превратился в конец счастливый, тронула меня до глубины души и вызвала то особое чувство, которое посещает иногда всех нас, хотя и не слишком часто. Его нельзя спутать ни с чем… И вдруг я понял, что это за чувство. О нем–то я и пытался написать в моем эссе о волшебной сказке… Я даже сочинил для него специальное слово: «эвкатастрофа». Оно означает неожиданный поворот к лучшему, когда сердце внезапно пронзает радость, а на глазах выступают слезы (и я готов доказывать, что чувство эвкатастрофы – самое высокое из всех, какие только способна вызвать волшебная сказка). Я пришел к выводу, что чувство это обязано своей исключительной силой внезапному проблеску Истины, который в нем заключен. Все твое существо, связанное миром материальных причин–следствий и поверх всего – цепью Смерти, чувствует внезапное облегчение – будто порвалось одно из звеньев этой цепи, и ты освободился, и ощущаешь… что в Большом Мире, для которого мы на самом деле и созданы, – все устроено именно так…»

В юбилейном журнале американского общества по изучению творчества Толкина, Льюиса и Вильямса («Mythlore», Mythopoeic Society, 1992 г.) А.Кондратьев пишет (с.42): «Если бы меня попросили назвать в творчестве Толкина элемент, который лучше всего определял бы его уникальный вклад во всемирную литературу, я назвал бы тему «эвкатастрофы»; на этот термин он обратил внимание мира сам, популяризовав его в своем эссе «О волшебных сказках». Нет сомнения, что сами по себе «счастливые концы» в литературе не новость, но в современную эпоху к ним стали относиться с подозрением; они отошли в область детской литературы и откровенно легковесного чтива. В лучшем случае счастливая концовка приемлема сегодня как стилистическая поза (что исключает искренность). С устранением Бога, а следовательно, и всякого центроположного смысла существования жизнь стала восприниматься как абсурд – за исключением тех экзистенциальных смыслов, которые мы проецируем на этот абсурд сами. Но поскольку на самоё действительность эти смыслы не влияют, мы не имеем права ожидать, чтобы жизнь следовала образцам, которые давали бы нам эстетическое или моральное удовлетворение; таким образом, всякая литература, которая предлагает иное решение, неизбежно начинает казаться лживой болтовней. Многие интеллектуалы и художники пытались смягчить жестокость такого взгляда на мир, в нашем веке общепринятого, и достигали своей цели, избирая путь подавления глубинных духовных чаяний человека. Чтобы избежать боли, которая неизбежно возникает на опустевшем месте взамен потерпевших крушение чаяний и упований, эти художники выработали настоящий страх перед самим понятием «счастливого конца», приняв, по сути, решение любить уродство жизни и отдавая предпочтение этой любви к уродству перед тревогой за конечное уничтожение всего прекрасного. Эти постоянные усилия «ожесточить душу» имели далеко идущие последствия… Достаточно прислушаться хотя бы к тому, что говорят о Толкине читатели и критики, которым он не нравится, – он–де и слезлив, и сентиментален. Толкин отпугивает этих людей, возвращая значение чувствам, которые они давно уже перестали принимать всерьез.

Для многих, однако, чтение Толкина было первым проблеском реальности… первым лучом теплого света, который сделал возможной оттепель в «ожесточившейся», «закаленной» душе писателя. Испокон веков христианские Церкви проповедовали те же самые истины, однако через посредство книг Толкина эта весть прозвучала для нашего современника убедительнее. Глубоко укорененная в вере, весть эта, однако, представлена у Толкина не в религиозных терминах и не в виде некой описательной системы верований; она дана в опыте, она ведет читателя по тропкам «малого творения» (sub–creation) к тому знанию, которое стремится этому читателю передать. При этом автор не обходит стороной ни одну из тревог и ни одно из сомнений, осаждающих нашу современную жизнь: горе и печаль в этих книгах реальны, и конечное поражение, о котором шепчет нам отчаяние, вечно маячит на горизонте как один из возможных исходов. И если, несмотря на все ужасы, которые мы уже привыкли принимать как единственную реальность, надежда все–таки брезжит – она тем более убедительна. Эвкатастрофа как серьезная философская и литературная категория, как предмет веры обретает с помощью искусства Толкина новую жизнь в современной реальности».